«Род приходит и род уходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Все реки текут в море, но море не переполняется к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется в памяти у тех, которые будут после…»

Так сказано в Екклесиасте (гл.1 ст.4-11). И коли так, то многократной благодарностью должно воздаться тем потомкам, которые воздают должное памяти предков, бесценными дарами передают из поколения в поколение наследие своих старших – их истины и праведные деяния, добром и мудростью плодоносящих даже и после их смерти…

Сказанное мы вполне относим и к Олегу Цаголову, сыну Василия Македоновича. Это его стараниями многое делается для увековечения памяти своего отца – переизданы некоторые из особо значимых его произведений, на доме во Владикавказе, где он жил в последние годы своей земной жизни (ул. Куйбышева, 11), установлена мемориальная доска. А сегодня предлагаем вашему вниманию одну из статей Олега Цаголова о своем отце.

Как ни странно, но до последнего времени я вообще не читал произведений своего отца. Наверное, потому, что я всегда был его первым слушателем и постоянным свидетелем его многотрудных творческих исканий, поскольку мы всегда жили под одной крышей. Это, конечно же, не то, как если бы эти «тонны словесной руды» приходилось перелопачивать мне самому, но отвозить «вагонетки» шлака в отвалы все же изредка доводилось. Поэтому избыточность непосредственных впечатлений мешала порой беспристрастности оценок результатов его труда.

Мемориальная доска увековечившая память о В.М. Цаголове в 2020 году была установлена во Владикавказе на фасаде дома, где писатель жил в последние годы. На снимке: на церемонии открытия мемориальной доски, впереди стоят (слева направо) сын писателя Олег ЦАГОЛОВ, председатель Комитета по делам печати и массовых коммуникаций Юрий ФИДАРОВ, главный редактор журнала «Ираф» Эльбрус СКОДТАЕВ.

Если говорить о Василии Цаголове – человеке, то можно позволить себе самые утонченные эпитеты, не боясь оскорбить чей-либо слух. Отец всю свою жизнь был любимцем несчетного числа людей, каждый из которых находил в нем привлекательную для себя грань характера. И этот ореол всеобщего обожания частью распространялся и на его домочадцев. Так что я рано осознал его уникальную неповторимость. А с его уходом – его полную незаменимость.

Как отец, как друг, как гражданин, наконец, он был штучным товаром Божьего промысла. Воспоминания его друзей всех возрастов только убеждают меня в этом. Боюсь ошибиться с датами, с которыми не дружу с детства, но пусть тут меня поправят исследователи его творчества, защитившие на его книгах две или три диссертации.

Так вот. По-моему, все началось с газетного рассказа «Эй, на кране!» Это было в начале 60-х. Потом появился сборник «Мой друг Бибо», тоже составленный из газетных публикаций. Дебют был успешным, и это событие выделило его среди прочей журналистской братии, разбередило в нем вкус к малознакомой, но такой притягательной деятельности. И уже тогда, думаю, появление писателя стало просто неизбежным. Однако, если бы не его супруга и самый взыскательный в будущем рецензент всех его произведений Замира Николаевна Суменова, мы, может быть, никогда и не узнали бы писателя Василия Цаголова – романиста. Она пришла в нашу дружную семью с маленькой Тамарой, когда мне было уже тринадцать лет.

Случайность, как, наверное, неосознанная необходимость, свела их как-то на проспекте Мира с историком Максом Блиевым, тогда еще молодым, но таким же задиристым, каким мы его знали и на склоне лет. Он раскопал в архивах материалы об осетинском посольстве в Санкт-Петербурге – это XVIII век, с которого, собственно, и началась история вхождения Осетии в состав России. Макс Максимович и натолкнул отца на мысль написать об этом эпохальном для осетин событии.

Чтобы тут же воспламениться, загореться идеей, отцу, как той спичке, коробок не был нужен – и это вечно молодое качество он сохранил до самой старости. Правда, так же быстро он зачастую и перегорал. На сей раз его всецело увлекла идея книги. Но это был огромный исторический и литературный груз! И всякий раз, когда он уже готов был отступить перед массивным пластом материала, который открывался с каждой новой поездкой в библиотеки и хранилища Москвы и Ленинграда и который надо было в кратчайшие сроки освоить, пока он не перерос в «девятый вал», свое дружеское плечо ему всегда подставляла хрупкая физически, но несгибаемая духом Замира Николаевна.

Родился пухлый роман «Послы гор» в 1965 году, всего лишь через три года после выхода тонюсенького сборника его рассказов. Это, как если бы в спорте «мухач» разом шагнул в тяжеловесы. Очень скоро критики в Осетии и Москве стали прочить ему литературное будущее. Он же в ответ только улыбался и подтрунивал над своими коллегами по цеху: «Если уж я писатель, то кто же тогда вы?» Мой дядя, брат отца Ким Цаголов, известный генерал, как-то раз в разговоре со мной так оценил его творчество: «Вася – что тот цветок, который, распустившись полностью, еще и вывернулся наизнанку».

В чем-то он прав, поскольку, как ни странно, отцу не хватало в творчестве глубинных знаний русского языка. И это несмотря на то, что русский был его первым языком, и русскоговорящая среда окружала его всю жизнь. Начиная с фронта и его первой жены Евгении Мальцевой, которую он привез с маленькой дочерью из Подмосковья в высокогорный осетинский Махческ. Просто это была не совсем та языковая среда, с которой повезло, скажем, Шолохову или Шукшину. Газета тоже, конечно же, хорошая школа для литератора, но лучше в ней не задерживаться надолго.

Отец задержался, потому что мы, сколько я себя помню, всегда нуждались, а его зарплата была единственным источником дохода в семье. Для полноценного занятия писательским ремеслом хорошо бы иметь подспорье в виде тургеневского или толстовского поместий с гарантированным доходом. Но в России литературным трудом еще никто не обогатился. И даже с признанием его литературного дара к отцу не пришел материальный достаток, и последующие свои произведения он продолжал писать, сидя либо полулежа на видавшем виды диван-кровати, доставшемся ему в наследство от Ларисы Храповой, автора романа «Терек – река буйная».

И он бы не осилил две задачи сразу – писательство и обязанность кормить семью из пяти ртов, не окажись на первых порах в его писательской жизни Дагка Васильевича Зангиева – опытного издателя и чуткого старшего товарища. Он поверил в молодого писателя и регулярно подписывал с ним договоры на немыслимые по сегодняшним представлениям тиражи – до ста тысяч экземпляров!

У букинистов, как ни странно, при таких тиражах произведений писателя Цаголова почти не бывало, и в последние годы жизни отцу нравилось давать в газетах объявления о покупке собственных книг, которые служили ему сырьем для дальнейшей переработки и переиздания. Конечно же, чаще ему не продавали, а дарили их.

Доброта и честность по отношению к окружающим были его нравственным гербом на щите, вначале журналистики, а затем и писательства. В особенности же – почти болезненное восприятие чужих острых нужд и горя. Он умел слушать и, ничего не обещая, как многие из нас любят это делать, – помогать. А еще он был неистовым бойцом за справедливость. Героями его фельетонов в рубрике «Бибо» газеты «Социалистическая Осетия» становились не только хапуги и хамы, но и нечисть рангом куда как повыше: «оборотни» в погонах и чиновники с регалиями. А рисованный образ газетного Бибо стараниями художника Анатолия Петрова, последнего прямого потомка Коста Хетагурова, поразительно походил на самого Василия Цаголова.

Двери в нашей полутемной полуторке неказистого, хотя некогда и купеческого особняка по улице Гибизова,19 никогда не закрывались под натиском просителей и жалобщиков. К такому образу жизни и отношению к избранной профессии отец приучал и меня. Как-то в начале 50-х мы поселились в Малгобеке, куда отца вторично послал райком партии. Первая его командировка в Аланский район окончилась моим рождением в селении Аланское.

Как-то раз в дверь нашей крохотной коммуналки в Нижнем Малгобеке постучалась нищенка с сыном лет пяти или шести. Попросила что-нибудь из старой одежды, чего не жалко. Отец взглянул на ноги хлопца в хлюпающем рванье, потом выразительно посмотрел мне в глаза. А как раз накануне он купил мне новенькие ботинки, которые я берег от грязи и ходил в старых с галошами. Все поняв и еле сдерживая слезы, принес ботинки, молча протянул ошарашенному хлопцу и бросился на кухню дать волю слезам. Доброта к окружающим в послевоенное время была чем-то само собой разумеющимся. Завидовать было попросту некому и нечему. А завистливые, они злые…

Отец не любил вспоминать о войне, а если и делал это, то только чтобы рассказать о каких-нибудь курьезах.

Чаще о том, как он после ранения осколком разрывной пули в шею в Голосеевском лесу, что под Киевом, обманным путем попал из пехоты в воздушный десант. Польстился на шоколад, которым, якобы, от пуза кормили десантуру. (Безотцовщина в детстве после развода его матери и переезда ее в город, где она устроилась на швейную фабрику, конфетами и иными детскими радостями не баловала.) Шагнул вперед, когда после выписки из полевого госпиталя в Краснодаре «покупатели» из запасных полков пополняли составы уже обученными солдатами. Шагнул, когда выкрикнули десантников. Когда же надо было выполнить первый тренировочный прыжок с вышки, сознался во всем инструктору. Тот оказался человеком добрым и не передал его за обман в трибунал. А потом Вася Цаголов сам стал инструктором, готовя и сбрасывая десанты глубоко в тыл врага. И, анализируя жизнь отца, я бы сравнил ее с затяжным прыжком с парашютом. Почему? Да потому что отец должен был умереть за свою жизнь по меньшей мере трижды. В первый раз – на фронте. Когда он приехал на короткую побывку после второго ранения в горную Дигорию, куда эвакуировалась мать, он неожиданно встретил ее на дороге, несущую в подоле груши из соседнего аула. Груши, которые он любил, к его поминальному столу, потому что незадолго до этого на него пришла «похоронка».

Второй раз – в Москве, когда его подобрали прямо на улице с открытым чахоточным кровотечением. По всем медицинским канонам, он должен был умереть, но чудом попал в кремлевскую больницу в руки хирурга-пульмонолога Льва Константиновича Богуша, который одним из первых, если не первым в мире, начал делать резекцию истерзанных палочкой Коха долей легких у больных туберкулезом. Когда Богуш, впоследствии академик АМН, наметил пациента для показательной операции иностранным коллегам, избранник внезапно испугался. Чтобы спасти положение, отец вызвался досрочно лечь под нож вместо него. Года через три после удачной операции он только из принципа добился снятия с диспансерного учета и восстановления на воинском учете в райвоенкомате.

В третий раз оказалось труднее всего. Врачи поставили страшный диагноз: рак почки. Он догадывался об этом, но всей правды от нас так никогда и не узнал. До самого конца я вел с ним себя, как со здоровым. И это усыпило его обостренную мнительность.

В день смерти Влада Листьева, 1 марта 1995 года, в московском НИИ урологии, куда он попал благодаря Герману Течиеву и Ахсарбеку Галазову, его блестяще прооперировал академик Николай Алексеевич Лопаткин, которому было уже за семьдесят, и он, как говорили, лечил в разное время королеву английскую и Юрия Андропова.

Отец выжил. И выжал из оставшегося ему века максимум того, что предрекали врачи при условии соблюдения режима: почти десять лет жизни. Он очень любил жизнь во всех ее проявлениях, боролся за нее без нытья и никак не мог насладиться ею. До восьмидесяти трех лет сохранил великолепную память, остроту ума и юношеский блеск в глазах.

Василий ЦАГОЛОВ (третий слева) во время армейских учений.

Он глубоко, почти философски, понимал суть человека, поэтому к нему и тянулись самые разные люди. Но не всегда мог облечь в тогу этого понимания развал страны и крах всех идей, за которые его поколение отдало миллионы жизней. Последние попытки осмысления происходящего, попытки найти тайный смысл изменений, были им предприняты на страницах журнала «Дарьял». Это был довольно продолжительный творческий всплеск. Могу сказать совершенно определенно: встреченный чуткостью душ и дружеским пониманием в редакции журнала, он безусловно умножил свои счастливые дни.

Если говорить об опубликованных им книгах, то он воспринимал, к примеру, как неудачу роман «Тринадцатый горизонт» о горняках Садона. То, что он испытал в более молодом возрасте, когда «ради нескольких строчек в газете» не раз проползал на пузе по угрожающим лабиринтам узких и низких забоев, все те острые ощущения, которые он вобрал сердцем, так и не обросли текстом, поскольку, по большому счету, избыток эмоций не компенсировал недостаток специальных знаний. Это был заказной производственный роман, что часто практиковалось в те времена. Идеологическая конъюнктура издательства в той или иной степени определяла выбор тем и для других его книг.

Василий ЦАГОЛОВ с боевыми друзьями во время Великой Отечественной войны.

Он никогда не искал наград, даже вполне заслуженных. К слову, за ту контратаку на десант отборных фашистских парашютистов, в которую он собственным примером поднял товарищей, заступив на место раненого командира. Аэродром не пострадал, но документы на награждение его орденом были затем утрачены в ходе боев за Москву.

Конечно же, признание и лестные оценки литературных критиков были ему приятны. Самой высокой наградой для него стало звание народного писателя Северной Осетии. Это был уже не аванс «на вырост», а признание его заслуг перед осетинским народом, его историей. С другой стороны, военные его награды пылились в шкатулке. Он их ни разу не надевал. Может быть, не в последнюю очередь потому, что не хотел обнаруживать перед женщинами, которым он неизменно нравился, свой истинный возраст. А выглядел он, несмотря на перенесенные невзгоды и болезни, намного моложе своих сверстников. И на старости лет лишь изредка цеплял на лацкан скромный значок участника войны. И по случаю – почетный знак секретариата Союза писателей Болгарии «Никола Вапцаров».

Болгария была его последней и разделенной любовью. Искренней и заботливой. Здесь он встретил замечательного человека и друга Йордана Йорданова, с которым его скрепили узы кавказского побратимства. Отец сохранил юношеское восприятие мира до своего смертного часа. Романтика героического прошлого болгар, русских и осетин нашла отражение в романах «За Дунаем» и «Ралица». Разных по художественной ценности, но совершенно искренних перед совместной историей.

Василий ЦАГОЛОВ с сыном Олегом.

Он никогда не ждал ответной благодарности за свои поступки, но сам до последних дней помнил доброту других людей, даже если она была мимолетной. А еще он умел то, что многим из нас попросту не дано: притягивать все новых друзей на протяжении всей своей жизни. А какими колоритными и цельными натурами были его близкие друзья: школьный друг и морской капитан Шакро Чихрадзе, выдающийся борец вольного стиля Саукудз Дзарасов, известный художник Батыр Калманов, талантливый осетинский журналист Борис Дзугаев, кристально чистый чекист Георгий Сикоев, опальный театральный режиссер Зарифа Бритаева, прославленный генерал Георгий Хетагуров и многие другие, не менее яркие представители нашего многонационального народа.

Он сам лет за двадцать выбрал себе место своего последнего пристанища на Ново-Осетинском кладбище. До деталей и мельчайших подробностей расписал предстоящую траурную церемонию. Единственное, что он оставил на мое усмотрение, – памятник на погосте. Скромный, лаконичный и вместе с тем приметный. Такой же, каким и был в жизни наш с сестрами Татьяной, Ларисой и Тамарой отец Василий…